Террор и терроризм – это социальные конструкты, которые видоизменялись на протяжении истории. Каковы современные представления в Европейском Союзе, можно судить по опубликованному в 2007 г. отчёту Европола за предыдущий год. Согласно данной организации, британская пресса упоминала «терроризм» в 26 577 статьях, из которых 7 620 содержали слово «мусульманин», «ислам» или «исламистский». Половина из 706 человек, арестованных в ЕС, были мусульманами. Тем не менее атаки исламистов составляли лишь 0,2% всех отмеченных случаев. Кроме того, отчёт Европола рассматривает насилие правых как экстремизм, а не терроризм, в то время как атаки, приводящие к ограниченному материальному ущербу, рассматриваются как левый и анархический терроризм1.
Начиная с так называемой «прекрасной эпохи» терроризм принято ассоциировать с анархизмом, что заставляет предполагать некую преемственность между современными атаками смертников и актами анархистов прошлого. Возьмём, к примеру, слова Вальтера Лакера:
«В конце XIX века казалось, что никто не защищён от нападения террористов. В 1894 году итальянский анархист убил французского президента Сади Карно. В 1897 году анархисты закололи императрицу Елизавету Австрийскую и убили Антонио Кановаса, испанского премьер-министра. В 1900 году Умберто I, итальянский король, пал от очередного удара анархистов; в 1901 году американский анархист убил Уильяма Мак-Кинли, президента США. Терроризм стал главной заботой политиков, начальников полиции, журналистов и писателей от Достоевского до Генри Джеймса. Если бы в 1900 году встретились лидеры ведущих индустриальных держав, большинство из них настаивали бы на том, чтобы отдать терроризму высший приоритет в повестке дня, как это сделал президент Клинтон на саммите Большой семёрки после июньского [1996 г.] взрыва на американском военном объекте в Дахране, Саудовская Аравия»2.
Это было сравнительно мягкое сравнение, скорее намёк, чем открытое утверждение о преемственности между анархистами и современными террористами. Но так бывает не всегда. Респектабельный левый еженедельник «Le Monde diplomatique» опубликовал статью Рика Колсата (профессора международных отношений в Гентском университете, Бельгия, и автора книги об «Аль-Каиде»3). В этой статье он утверждает:
«Усама бен Ладен – это Равашоль XXI века, живой символ ненависти и сопротивления для своих последователей, жупел для полиции и спецслужб. Сегодняшние джихадисты напоминают вчерашних анархистов: в реальности – множество мелких групп, в собственных глазах – авангард, сплачивающий угнетённые массы»4.
Современный образ бомбометателя, таким образом, можно рассматривать как шаблон, появившийся после покушений анархистов конца XIX века; они, в свою очередь, были отчасти вдохновлены одним российским событием, которое вызвало огромный резонанс в своё время. 13 марта 1881 года Софья Перовская, дочь бывшего военного губернатора Санкт-Петербурга и член революционной группы «Народная воля», убила царя Александра II. Лондонская «Pall Mall Gazette» сравнивала молодую мятежницу с ангелом возмездия. Когда новости дошли до Соединённых Штатов, немец, владевший салуном в Нижнем Ист-Сайде на Восточной 1‑й улице, 50, поднял красный флаг и пригласил своих земляков на празднование. В Бостоне анархист Бенджамин Р. Такер опубликовал портрет Софьи на первой странице своей «Liberty» со стихотворением в её честь.
Этот же портрет ранее раздавали на Лондонском социалистическом революционном конгрессе 1881 г., где и была официально принята идея пропаганды действием5. Тем самым предлагалось использовать любые средства, в том числе насильственные, чтобы ускорить социальную революцию. На протяжении примерно пятнадцати лет французские, итальянские и латиноамериканские анархисты применяли это решение на практике, и они довольно часто получали одобрение от некоторых мейнстримных парижских писателей и некоторых наиболее выдающихся художников того времени6.
Было бы наивно выделять анархистов как символ терроризма. Из четырёх убитых американских президентов – Линкольна, Гарфилда, Мак-Кинли и Кеннеди – только один был убит человеком, который считал себя анархистом, но при этом не был связан ни с одной группой. Люди разных политических взглядов, в том числе сербский патриот, действия которого спровоцировали Первую мировую войну, совершали убийства других монарших особ или высокопоставленных лиц.
Подобное желание устранить ненавистную всесильную фигуру – достаточно распространённое явление, и были времена, когда этим восхищались. В Древней Греции к человеку, убившему деспота, относились как к герою; в более позднюю эпоху святой Фома Аквинский, один из самых почитаемых деятелей католической церкви, оправдывал тираноубийство7.
Есть разница между убийством главы государства или человека с символическим властным статусом и бездумным уничтожением мирных жителей, чтобы терроризировать население по каким-либо политическим мотивам. И всё же практика и теория того, что анархисты называли «пропаганда действием», идея, вдохновившая немало покушений на убийство, аттентатов, позволяет нам бросить взгляд в саму природу терроризма. Помимо поверхностного, но поразительного сходства, помимо некритического использования эпитета, на карту поставлена сама основа человеческого единения.
Этот квазиметафизический вопрос будет исследован в трёх частях: политико-философское понимание терроризма, историческое значение анархической концепции прошлого и некоторые выводы для современности. В первой части обсуждаются определения терроризма и изобретённое Гоббсом государство как высшая защита от агрессии. «Левиафан» говорил не только о страхе, но и о терроре. Как мы их различаем, и как государство вписывается в эту аргументацию? Во второй части речь идёт об актуальности понимания «пропаганды действием». Что привносит практика и теория анархизма в наше знание о человеческом поведении, об истории и, в конечном счёте, о нашем отношении к миру? Третья часть – размышление о том, чему может научить нас анархический подход; следует признать, что это всего лишь тезисы, которые, надеюсь, помогут начать более широкую дискуссию.
Государство и определение терроризма
«Терроризм» – броское слово. Он относится к лексикону политической философии, хотя больше используется в политической классификации, чем в философском анализе. Французское сопротивление немецкой оккупации, ирландское восстание, баскский национализм и, конечно, многие колониальные битвы за независимость определялись как террористические.
Это мощный риторический приём, больше апеллирующий к эмоциям, чем к холодной оценке противника. Он многозначен, и его легко применить к своим врагам. Заявления лиц, влияющих на общественное мнение, создают атмосферу, в которой все другие разногласия кажутся незначительными. Неоднозначность термина играет на руку идеологам и политикам, которые употребляют его и злоупотребляют им. Он относится к идеологии, которая является своего рода догматическим наркозом.
Подобно тому как ответ на вопрос, кто относится к террористам, зависит главным образом от их обличителя, определение терроризма не отличается ясностью. Терроризмом называют насилие в отношении гражданских лиц, но также, например, инфотерроризм, кибервойну и даже бескровное разрушение символических зданий или объектов, таких как витрины и статуи. Британский Закон о терроризме 2000 г. доходит до упоминания о простой «угрозе» «серьёзного ущерба имуществу»8.
Хомский считает, что «бессмысленно искать точное определение “террора”». По мнению этого знаменитого лингвиста, акты, элементарные моральные принципы и прозрачность должны служить нашими ориентирами9. К сожалению, эти критерии сами по себе недостаточно прозрачны. Какие факты можно назвать случаями терроризма? Например, безразличие богатых наций к миллионам людей, умирающих от голода или СПИДа, можно определить как форму молчаливого терроризма. Вторжение в частную коммуникацию также может квалифицироваться как проявление терроризма.
Хомский убеждён, что о терроризме следует судить с точки зрения нравственных ценностей. Но вряд ли их разделяют повсеместно. Смерть может выступать как скандальное событие в западной цивилизации, но в других культурах она может восприниматься как героическая. То, что одна группа описывает как преступление, её оппоненты могут считать в высшей степени этичным. Вчерашние «террористы» часто становятся международно признанными политическими лидерами.
Другой подход, который появляется в дебатах Фрейда и Эйнштейна, настаивает на некоем коллективном влечении к смерти, которое, по словам отца психоанализа, «заключено внутри каждого живого существа и направлено на то, чтобы разрушить его, снова свести жизнь к состоянию неживой материи»10. Такое представление довольно интересно, но, хотя оно кажется правдоподобным при рассмотрении определённых коллективных практик, это скорее метафора, чем научное объяснение.
Жак Деррида ссылается на концепцию «аутоиммунизации»: «Подобно ревматоидному артриту, при котором иммунная система организма катастрофически обращается против самой себя и разрушает саму себя, аутоиммунитет является структурной характеристикой обществ, которая подталкивает их к саморазрушению». Каждое общество автоматически стремиться быть незагрязненным, невосприимчивым к «чужому», но поскольку «иное» присутствует внутри него, оно подвергается бесконечному соблазну самоуничтожения. Что ещё хуже, каждая политическая, полицейская, военная или экономическая попытка подавить терроризм возвращает его в более жестоком виде тому обществу, которое предполагается защитить. Например, США потеряли больше людей с тех пор, как как правительство решило бороться с терроризмом в Афганистане и Ираке, чем в результате террористических актов 11 сентября, и можно задаться вопросом, позволило это спасти больше жизней или нет11.
Это интересная концепция, и верно то, что у жертвы терроризма может возникнуть искушение воспроизвести ту же модель поведения. Однако здесь не учитывается различие между страхом, тревогой и террором. Как уточняет Деррида, террор – это вера в то, что случившееся неизбежно повторится в будущем. Но это может относиться и к другим событиям, таким как революция, и террор имеет другую природу по сравнению с терроризмом.
Правительства определяют терроризм как нарушение национальных законов, но этот взгляд также не выдерживает критики, поскольку французский революционный террор – с которого берёт своё начало слово «терроризм» во многих языках – осуществлялся от имени государства, имеющего легальную монополию на насилие.
В моём понимании различие между террором и страхом состоит в том, что террор – это страсть к безграничному; он выглядит чудовищным, бесформенным, и он включает в себя любовь к смерти, потому что считает жизнь лишённой ценности. Террор возможен всегда, потому что он может поразить кого угодно, где угодно и когда угодно. И это особенно верно, когда мы обсуждаем отношения государства и терроризма.
Государственный терроризм?
По словам Гоббса, в естественном состоянии человек человеку – волк. Следовательно, перед страхом все равны. По этой причине они соглашаются создать государство, которое будет обладать суверенитетом и монополией на насилие. Государство является абсолютной защитой от страха, и поэтому оно должно вызывать «террор»: «Естественные законы (как справедливость, беспристрастие, скромность, милосердие и, в общем, поведение по отношению к другим так, как мы желали бы, чтобы поступали по отношению к нам) сами по себе, без страха перед какой-нибудь силой, заставляющей их соблюдать, противоречат естественным страстям, влекущим нас к пристрастию, гордости, мести и т.п.»12.
Политические философы обычно рассматривают государство как неоспоримую парадигму, незаменимую для защиты людей от страха. В то же время они недооценивают насильственную роль государства. Однако они не так уверены в безобидности государства, когда ссылаются на государства, отличные от их собственного. Политики, конечно, ещё менее сдержанны, и американские президенты в разное время называли определённые страны «государствами-изгоями», подразумевая этим, что отдельно взятое государство представляет опасность для мира во всем мире. Иногда они даже предполагают, что «государство-изгой» подвергает опасности собственных граждан. Из этого следует, что государства, вместо того чтобы защищать людей от страха, могут сами их терроризировать.
На основании этого утверждения американские правительства вмешивались в дела суверенных наций под разными предлогами: предотвратить распространение коммунизма, остановить этнические чистки, противостоять международному терроризму, привить демократию.
Тем не менее законодательство США считает само собой разумеющимся, что ни одно государство не занимается терроризмом. Кодекс США, раздел 22, § 2656f (d), содержит следующее определение:
«Термин “терроризм” обозначает преднамеренное, политически мотивированное насилие, совершаемое в отношении некомбатантов субнациональными группами или тайными агентами».
Эта характеристика предполагает, что государственного терроризма не бывает в принципе, потому что подобная ситуация была бы логическим противоречием.
Однако, как отмечает Деррида, тот, кто создаёт закон, находится выше закона, и суверенитет включает в себя право приостановить верховенство закона. Любой суверенный правитель по определению имеет возможность злоупотреблять своей властью: страх и террор всегда могут быть использованы государством как последнее средство, и в конституциях большинства наций предусмотрено введение так называемого чрезвычайного положения13. Но даже если этого нет, очевидно, что каждый раз, когда политика сводится к полицейским мерам, до государственного терроризма остаётся один шаг.
На практике государственный терроризм осуществлялся США на нескольких континентах, включая Европу. Например, при содействии НАТО был произведён взрыв на Пьяцца-Фонтана в Милане 12 декабря 1969 г., убивший 16 и ранивший до 900 человек, что дало предлог для проведения 4 тысяч арестов, в особенности анархистов: целью было объявить чрезвычайное положение в Италии14.
На Франции также лежит ответственность в государственном терроризме. В качестве примера можно привести карательные акции 1954–1962 гг. в Алжире, которые много лет спустя были названы «Алжирской войной». Один из первых захватов самолёта в истории был организован французскими властями15.
Необязательно быть радикалом или нигилистом, чтобы понимать, что государственный терроризм возможен и что террор составляет основу существования государства. Это не означает, что все государства практикуют терроризм в отношении собственного населения или в других странах, но их институциональная природа оставляет им возможность легально причинять вред гражданам или терроризировать их.
Прояснив в некоторой степени понятие терроризма и его связь с политикой, мы теперь можем обратиться к врагу государства, анархисту, чтобы понять, какой вклад теория и практика прошлого могут внести в изучение терроризма.
Анархическое насилие и анархическая теория
Всем известно о нападениях анархистов. На людей, обсуждающих анархизм, часто оказывают влияние историки и журналисты, которые ограничивают своё внимание эпохой пропаганды действием. Этот девиз иногда обозначал насильственные действия, включая убийство. Однако выдвигать анархическое насилие на первый план без учёта его исторического контекста и эволюции – это грубое невежество или пример недобросовестности. Стереотипы об анархизме могли бы заполнить огромную библиотеку, потому что «анархизм», как и «терроризм», – это броское слово, приманка. Медиа традиционно проводят различие между «хорошими» анархистами, такими как философы, художники и прочие, и «плохими», обычными боевиками, бросателями камней – так же как они видят хороших и плохих мусульман, палестинцев, евреев и т.д. А когда проводится такое различие, общая картина получается крайне негативной.
Но здесь не место для обсуждения стереотипов. Давайте для начала рассмотрим и эволюцию движения. Это делается ни для оправдания, ни даже для объяснения, а только для лучшего понимания связи движения с его окружением, его специфики и его бесконечного разнообразия.
Очень короткая история
Конгресс Международного товарищества рабочих 1872 г. привёл к расколу между марксистами и анархистами и зарождению организованного движения. В то время как первые решили использовать партии для завоевания власти рабочим классом, вторые, коалиция федералистов, антиавторитариев и социалистов-революционеров, стремились создать экономические организации и федерации, основанные на общем труде и равноправии и полностью независимые от какого-либо правительства16. Эту идею о необходимости организации будут настойчиво повторять многие авторы движения.
Рабочие того времени и некоторые их ведущие теоретики были свидетелями эпохи народных восстаний, которые повлияли на их понимание социальных изменений. Пьер-Жозеф Прудон был свидетелем двух парижских республиканских восстаний, в 1830 и 1848 гг. Бакунин, один из вдохновителей анархического движения, видел Баденское восстание весной 1848 г. и европейские революции того же года. Позднее, в 1863 г., он безуспешно пытался присоединиться к польским повстанцам. Он участвовал в восстании 1870 г. в Лионе, а затем в заговоре 1874 г. в Болонье. Таким образом, хотя анархическое движение позднее проявило себя в разных условиях и, соответственно, испробовало много других способов действия, оно всегда несло в себе сильную повстанческую традицию17. Именно в таком духе итальянцы предложили в 1876 г. новую ориентацию для молодого движения, которая впоследствии была принята и в других странах: «Итальянская федерация полагает, что повстанческий акт, предпринятый с намерением подтвердить социалистические принципы действиями, является наиболее эффективным средством пропаганды»18.
Что представляли собой эти повстанческие акты? Это могли быть разного рода забастовки, потребительские кооперативы, образовательные центры и библиотеки. Но идея восстания приняла новый оборот, когда Поль Брусс, редактор газеты Международного товарищества рабочих «L’Avant-Garde», предложил в 1877 г. выражение «пропаганда действием»19.
Это могло означать всевозможные позитивные действия. Однако в конце XIX века подавление Парижской коммуны и жестокие репрессии предотвратили начало революции. Рабочий класс постепенно интегрировался в Республику; это означало, что он больше не претендовал на ведущую роль. Во время Первой мировой войны рабочие продемонстрировали преданность своей нации, поддержав военную риторику. Тем временем запрет Интернационала в Испании и подавление забастовок в Италии, наряду с общим упадком движения, постепенно привели к изменению его характера. Шокированное этой консервативной тенденцией и подчинением рабочего класса, меньшинство более радикальных анархистов, убеждённое в необходимости революции, начало так называемую пропаганду действием.
Это ходячее выражение стало популярной темой новостей и теперь понималось как индивидуальная агрессия против символических людей и объектов. Эта практика была одобрена на съездах революционных социалистов, прошедших в Лондоне и Чикаго в 1881 г. Спустя два года Кропоткин, бежавший из России в Швейцарию, писал в газете «Le Révolté», что действия анархистов – это «постоянное восстание, совершаемое словом, писанием, кинжалом, ружьём, динамитом […]. Для нас хорошо всё, кроме законности»20.
Однако не все были с этим согласны. Новый лозунг привёл в движение бывших бланкистов, таких как Иоганн Мост, и других сторонников тотальной революции, некоторые из которых были суровыми авторитарными моралистами. Были расхождения во взглядах между теми, кто, как Луиза Мишель, Шарль Малато или Энрико Малатеста, настаивал на важности организации и восстания, и теми, кто, как как Галлеани, доказывал необходимость индивидуальной борьбы.
Период пропаганды действием, понимаемой как акты насилия, завершился на рубеже веков. Некоторые из интеллектуалов, выступавших за этот подход, подобно Кропоткину, со временем отказались от него, и большинство анархистов осудили такие действия, поскольку они лишь отдаляли перспективу революции.
Пропаганда действием не стала последней привязанностью движения: её сменило «прямое действие» – совершенно иная концепция, за которой стояли иллегализм, забастовки и захват фабрик.
Другая тенденция, продолжавшаяся после Первой мировой войны, выражалась в создании профсоюзов и бирж труда (bourses du travail), французском революционном синдикализме, идейных общинах, образовательных экспериментах и пацифистских акциях. Все эти действия не рассматривались во Франции как насильственные21.
Анархисты действовали по-разному в зависимости от региона, где они проживали. В 1934 году в Астурии, Испания, произошло восстание, но анархическая НКТ осталась в стороне. Анархо-синдикализм преобладал в Каталонии, Андалусии и северо-восточной Испании, но играл второстепенную роль в других местах. Во время гражданской войны в некоторых районах анархисты проводили коллективизацию производства, а на некоторых фронтах они создавали собственные армии.
Активисты и испанские беженцы присоединись к французскому сопротивлению во время Второй мировой войны. Анархисты также были участниками насильственных выступлений, происходивших в других странах: аргентинского форизма22, ирландского и корейского освободительных движений, российской и мексиканской революций и различных партизанских движений в Южной Америке.
Позднее, после Второй мировой войны, убийства и взрывы совершались уже не анархистами, а крайне правыми группами или коммунистическими ячейками, такими как итальянская «Рабочая автономия» или западногерманская «Фракция Красной армии»23.
Пропаганду действием невозможно понять, основываясь на современных стереотипах о терроризме. С одной стороны, анархисты в основном были представителями рабочего класса, с которым они себя отождествляли, даже несмотря на то, что их взгляды были в меньшинстве. С другой стороны, их целью была организация восстания, и они присоединялись к любому движению, которое, по их мнению, могло способствовать освобождению рабочих.
Их действия были по сути символическими: в отличие от правых террористов, они часто рисковали жизнью, чтобы избежать убийства случайных прохожих, и большинство из нацеливались только на тех, кого они считали воплощением государства или угнетения. Верно то, что их действия привели к принятию во Франции репрессивных законов, «lois scélérates», в 1890‑е, но правительство США приняло аналогичные меры во время Красной паники, в стране, где анархическая пропаганда насилия была почти незаметна. В действительности именно преследование «Индустриальных рабочих мира» и высылка радикальных иммигрантов вызвали негодование и привели к серии взрывов, косвенно повлиявших на осуждение и казнь Сакко и Ванцетти.
В то время как некоторые художники воспевали жестокие и неоднозначные поступки Равашоля, пресса уделяла самое пристальное внимание сенсационным убийствам глав государств. Но в их комментариях к этим событиям едва ли учитывались условия жизни рабочего класса: смерти на шахтах, детский труд, туберкулёз, трущобы и постоянное преследование рабочих ассоциаций.
И всё же, пока официальная история рассказывает о датах и событиях, о пошлости жизни, об идиотизме институтов, о трусости и банальности публичного дискурса, пропаганда действием заставляет нас взглянуть на то, что Бакунин называл «интимным», – личный опыт активиста, сам момент, когда он или она разрушает фасад общества и прерывает постоянство повседневной рутины.
Далее на ум приходит знаменитое осуждение Ницше тех радикалов, чья жизнь проходит под знаком зависти и мести. «Ангелы отмщения» действительно появляются в анархической литературе, даже при отсутствии личной мстительности. Действие было коллективным по источнику своего вдохновения: возмездие за страдания угнетённых. На этом пункте настаивали воинствующие анархисты вроде Александра Беркмана, который пытался убить Генри Клея Фрика:
«Было, например, время, когда анархисты выступали за индивидуальные акты насилия, известные как “пропаганда действием”. Они не надеялись заменить правительство и капитализм на анархизм такими актами, и они не думали, что устранение деспота уничтожит деспотизм. Нет, терроризм считался способом отомстить за причинённое народу зло, внушить страх врагу, а также привлечь внимание к несправедливости, против которой был направлен акт террора»24.
Действительно, Беркман как мыслитель испытал влияние русских народников и особенно своего дяди Марка Натансона, одного из основателей кружка чайковцев и общества «Земля и воля» в Санкт-Петербурге. Хотя его рассуждения о действиях анархистов как форме возмездия повторяются и в других публикациях движения, в его случае особенно заметно влияние российских социалистов-революционеров.
«Народная расправа» – тема, которая часто поднимается в русской литературе того периода и в некоторых анархических статьях. Но если мы оставим мир дискурса и мысленно перенесёмся в живой мир, мы заметим, что память Беркмана представляет совершенно иную версию его собственного покушения.
Когда он узнал, что локаут на сталелитейном заводе в Хоумстеде был сорван сталеварами, которые вынудили триста пинкертоновцев сдаться, его мысли были таковы:
«Пусть враги Народа ужасаются нежданному пробуждению. Но Народ, рабочие Америки радостно приветствовали мятежное мужество Хоумстеда. […] Я больше не мог оставаться равнодушным. Момент назрел. Трудящиеся Хоумстеда бросили вызов угнетателю. Они пробуждались. Но пока ещё среди сталеваров был только слепой бунт. Одна лишь анархическая мысль могла соединить недовольство с сознательной революционной целью; одна она могла окрылить надежды труда. Распространение наших идей среди хоумстедского пролетариата осветило бы великую борьбу, помогло бы прояснить вопросы и указало бы путь к полному и окончательному освобождению»25.
Пока история фиксирует происходящее на публичной сцене, анархисты вместе с остальными существуют на заднем плане в своих мирках. Пропаганда действием вторгается на сцену и находит уязвимые места в построениях истории и тесно переплетённых институциях. Это неожиданно запускает ряд новых событий. Фактически произошедшее не является реакцией и не имеет причин. Если бы Эмма Гольдман не купила газету и не прочла новости, Александр Беркман не принял бы решение убить Фрика.
Интересно, что его трактовка пропаганды действием противоречит его воспоминаниям об том ярком опыте, который озарил его жизнь внезапной вспышкой. Поступок Беркмана связан не с террором и убийством, а с жизненной силой и освобождением. Входящее в публичную сферу, прерывающее праздную болтовню и обычное спокойное течение дел, его действие глубоко символично, поскольку является призывом к раскрепощению рабочего класса. Это не месть, так как он ошибочно считает, что может вызвать революционное движение среди хоумстедских рабочих.
Акции анархистов должны были продемонстрировать мощь рабочего класса и призвать их товарищей объединиться и подняться в общем движении коллективного освобождения. Эпизодическое использование динамита было напоминанием о том, что наука и технический прогресс должны служить освобождению рабочих26. И это понимали многие, в том числе огромные толпы, собиравшиеся на похороны динамитчиков, поэты, воспевавшие их деяния, авторы песен, сочинённых в память о них, и люди, чья жизнь изменилась, когда они стали свидетелями этих событий или узнали о них27.
Эпоха страха
Сегодняшняя ситуация, конечно, совершенно отличается. Средства и цели современных террористов были бы болезненно восприняты пионерами борьбы за свободу мысли, права женщин, равенство и солидарность. Их время прошло.
Постоянная неопределенность, связанная с террором, не позволяет определить границы этого феномена. Это не абстрактное существительное, а страсть, связанная с ощущением, что мир и наша жизнь непредсказуемы, что худшее ещё впереди и что течение времени не всегда гладко. История полна дыр, из-за которых тайное становится явным: это как будто в твоём доме установлены жучки, или ты пускаешь газы в присутствии начальника, или нация узнаёт, что её президент болен раком. Наш институциональный порядок – не цельная ткань. И ваша дочь – в исключительных обстоятельствах – может оказаться террористкой.
Терроризм – это не террор, хотя он и намеревается породить такое чувство. Когда президент нации объявляет войну террору, это звучит так же расплывчато, как христианская борьба с грехом. Это начало войны без конца. А когда страна находится в состоянии войны, это означает, что правительство обладает абсолютной властью на своей земле и можно забыть о данных Богом правах. Это также означает, что, когда войска отправляются на другие суверенные территории, можно ожидать ответных ударов в собственной стране.
Террористы нацеливаются и на символические здания, и на кого угодно, особенно на толпы мирных людей; они желают продемонстрировать свою безграничную силу. Их цель может быть преступной, как в современной Колумбии. Или они могут искать политической выгоды, например, смены режима. Они даже могут преследовать этические цели, как это было в случае с французским Terreur’ом, призванным установить царство Добродетели, деспотизм Свободы28.
В эту эпоху страха – чему мы можем научиться у тех, кто пропагандировал действием?
Они отвергли бы миф о том, что государство возникло в ответ на страх, что общество живёт лишь борьбой за власть, что человек человеку – волк.
Террору может подвергнуться любой человек в любом месте и в любое время, но классовое угнетение и классовый конфликт не являются его единственной причиной. Не является ею и воля гегемона: США не несут ответственности за террор в Мьянме, Индии или Индонезии.
Цивилизация сейчас находится в точке убывающей отдачи: её разрушительные силы всё больше превосходят созидательные. Экономика отдельных стран растёт за счёт военного производства29. У нас уже нет Моцарта, но есть ядерная бомба. Катастрофы и бедствия нынешнего времени – это образ мировой трагедии. Сам космос превращается в хаос.
Но хаос также означает созидание, рождение новых реалий. Пропаганда действием жила как творческая, освободительная работа. Террор её приверженцев в каком-то смысле был сродни библейскому судному дню, которого не должны страшиться праведные. Этого ни в коем случае нельзя сказать о современном терроризме. И всё же кризис всегда даёт возможность. Если внутри каждого террориста есть мёртвый цветок, следует задаться вопросом, почему столь многие живые люди в действительности безжизненны, день за днём продолжают всё то же стереотипное существование, повторяют те же догматические интерпретации, вместо того чтобы рискнуть, начать мыслить по-новому и ответить здесь и сейчас миру, построенному на хаосе.
Вот какие уроки можно извлечь из этих событий. Мировой кризис открывает для мира возможности. Так пусть активистка вырвет сама себя из-под власти гипнотических сил репрессии и обратит свой взор на силы эмансипации. А мы, историки, давайте забудем про ход истории и посмотрим на те лазейки, через которые льётся свет внутреннего освобождения, готовый войти в коллективную жизнь.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Europol, “‘First Terrorism Situation and Trend Report of Europol Released’ News Release”, The Hague, 10 April 2007, www.europol.eu.int/index.asp?page=news&news=pr070410.htm; “European Terrorism Situation and Trend Report 2007”, www.europol.eu.int/publications/TESAT/TESAT2007.pdf.
2 Walter Laqueur, “Postmodern Terrorism: New Rules for an Old Game”, Foreign Affairs, September-October 1996.
3 Rick Coolsaet, Le mythe Al-Qaida. Le terrorisme symptôme d’une société malade, Bierges, Editions Mols, 2004.
4 Rick Coolsaet, “The Business of Terror: Anarchist Outrages”, Le Monde diplomatique (English edition), September, 2004.
5 Boston Transcript, March 15, 1881, p. 8; Liberty I, August 6, 1881, p. 1. О Лондонском конгрессе см. ниже.
6 Gaetano Manfredonia, “Il y a un siècle: les lois scélérates”, http://raforum.info/article.php3?id_article=580; Xose Ulla Quiben, “Emile Pouget. La Plume rouge et noire du Père Peinard”, http://raforum.info/article.php3?id_article=3594.
7 Нельзя отрицать роль, которую играют те или иные личности; мир не был бы таким же, если бы Гитлер был убит.
8 Terrorism Act 2001, chapter 11, part I, Introductory (b).
9 Noam Chomsky, “War on Terror”, Amnesty International Annual Lecture Hosted by Trinity College, January 18, 2006.
10 Albert Einstein and Sigmund Freud, Why War?, Chicago, Chicago Institute for Psychoanalysis, 1932. [Пер. с нем. А. А. Гугнина.]
11 Jacques Derrida and Jürgen Habermas, “Le ‘Concept’ du 11 septembre”, in Giovanna Borradori, Philosophy in a Time of Terror: Dialogues with Jurgen Habermas and Jacques Derrida, Paris, Giovanna Borradori, 2003, p. 15.
12 Hobbes, The Leviathan, chapter 17. [Пер. с англ. А. Э. Гутермана.]
13 Во французской конституции – статья 16. См. также: Ordonnance n° 59‑147 du 7 janvier 1959 portant organisation générale de la défense. Fin de la notion de temps de paix ou de temps de guerre.
14 Daniele Ganser, NATO’s Secret Armies: Operation Gladio and Terrorism in Western Europe, Franz Cass, 2004; Luciano Lanza, Bomben und Geheimnisse: Geschichte des Massakers von der Piazza Fontana, Hamburg, Edition Nautilus, 1999. Jean-François Brozzu-Gentile, L’Affaire Gladio: Les réseaux secrets américains au cœur du terrorisme en Europe, Paris, Albin Michel, 1994.
15 В октябре 1956 года французский премьер-социалист Ги Молле разрешил военным захватить самолёт, на борту которого находились несколько лидеров алжирского Национального фронта освобождения, в том числе Ахмед бен Белла.
16 James Guillaume, L’Internationale: documents et souvenirs, Paris, volume 3, 1905-1910, p. 8.
17 Этим, в частности, объясняется значительная роль Парижской коммуны 1871 г. в анархическом фольклоре.
18 «La Fédération italienne croit que le fait insurrectionnel, destiné à affirmer par des actes les principes socialistes, est le moyen de propagande le plus efficace». Guillaume, op. cit., volume 4, p. 116.
19 Idem.
20 Цит. по: Jean Maitron, Histoire du mouvement anarchiste en France, Paris, Éditions Sudel, 1951, p. 75. [В действительности эта статья была написана Карло Кафиеро в 1880 г. – Примеч. пер.]
21 Насилие – также весьма изменчивое понятие. Можно крайне агрессивно относиться к некоторым людям, в то же время не причиняя им вреда. То, что в одной стране считается насилием, в другой может расцениваться как снисхождение.
22 Аргентинская региональная рабочая федерация (ФОРА) одновременно была профсоюзной и политической организацией.
23 Также известна как группа Баадера – Майнхофа.
24 Alexander Berkman, What is Communist Anarchism? (introduction by Paul Avrich), New York, Dover, 1972, p. 177.
25 Alexander Berkman, Prison Memoirs of An Anarchist, New York, Shocken, 1970, p. 4.
26 Daniel Colson, “La science anarchiste”, Réfractions, number 1, Winter 1997, p. 89-118.
27 Примерами могут служить «Равашоль» и многочисленные итальянские песни о Санте Казерио, убившем французского президента Карно, которые поются до сих пор. Одной из причин приобщения Эммы Гольдман к анархизму стало то, что она узнала о событиях на площади Хеймаркет в 1886 г.
28 Myriam Revault d’Allones, “Le terrible, la terreur, les terrorismes: les abîmes du vivre-ensemble”, www.diffusion.ens.fr/en/index.php?res=conf&idconf=1329.
29 «Сегодня Израиль отправляет в США “оборонную” продукцию на 1,2 млрд долларов – резкое увеличение по сравнению с 270 млн в 1999 г. За 2006 год Израиль экспортировал оборонную продукцию на 3,4 млрд долларов – что более чем на миллиард превышает стоимость военной помощи, полученной им от США. Израиль сделался четвёртым по величине экспортёром оружия в мире, обойдя Великобританию». Naomi Klein, “Laboratory for a Fortressed World”, The Nation, July 2, 2007.
СПРАВКА О ПУБЛИКАЦИИ
Creagh, R. The invention of terrorism and the age of fear // Terror and its representations: Studies in social history and cultural expression in the United States and beyond / edited by L. Portis, J. Zitomersky. – Montpellier: Presses universitaires de la Méditerranée, 2008. – P. 293–308. – (Horizons anglophones).
Электронный ресурс: OpenEdition Books: [сайт].
Эссе, в котором рассматриваются представления о терроризме, сложившиеся на Западе к началу XXI в., и их связь с тактикой пропаганды действием, применявшейся анархистами в конце XIX в.
Перевод с английского Р. Х., специально для «Электронной библиотеки имени Усталого Караула».
Karaultheca, 2025